В начале были глаза, и было их два. И эти глаза свирепо озирали Средиземье. Глаза задавались вопросом, что бы ещё такое извратить. Глаза были багрового цвета от долгих ночей в Интернете и принадлежали они первому и единственному слэшеру на всё Средиземье - Саурону. Именно в том, что он единственный, и состояла его трагедия. Саурону, как истинному слэшеру, не хватало общения с себе подобными. Он, конечно, извратил всех, кого только сумел отыскать на поверхности Средиземья (Балроги и гномы предусмотрительно попрятались под землю). Но ему не с кем было обсудить результаты своего творчества. И вот тогда Саурон прибегнул к самой страшной магии, о которой даже не слышали в Средиземье – Голубой Магии 236 ступени.
И тогда приблизительно в районе Лихолесья разверзлись небеса и в клубнях голубого дыма не землю рухнул огромный фаллический символ, по совместительству являющийся звездолётом. От долгого и частого употребления название его затёрлось, и от него осталась одна- единственная косая палочка. Вот такая: «/».
А в это время в дебрях Лихолесья происходила ангстовая сцена. Леголас сидел на полянке и грузил себя, потому что палантир отрубили за неуплату, и кроме себя он загрузить ничего не мог. Впрочем, во всём Средиземье не было Интернета, потому что Саурон спёр весь кабель. Поэтому Леголас всё утро сидел на полянке и перекрашивал ромашки в зелёный цвет, чтобы они больше напоминали родные айсикьюшные. Он весь заляпался зелёной краской и сам был похож на большую развесистую ромашку. Ромашка получалась из него настолько правдоподобная, что никаких сомнений в умении эльфов маскироваться на местности просто не возникало. Поэтому неудивительно, что влюблнная парочка орков избрала этот ромашковый рай для своих тайных свиданий – наивные увлеченные друг другом, они не заметили бы Леголаса, даже не изображай он зеленый цветочек. Тайными же свидания были как раз потому, что пара эта была последней натуральная на всё Средиземье, остальных извратил Саурон. Так что он и она вынуждены были скрываться в ромашках. Леголас был как всегда не в теме трагедии, поэтому, когда грязные орчьи лапы начали обрывать ромашковые лепестки, а потом добрались и до ушей эльфа, настойчиво пытаясь отделить их от черепа, Принц ромашкового Лихолесья вспылил. За неимением другого оружия полуобезухенный эльф бросился на орка с малярной кисточкой и замалевал его насмерть. Издыхающий орк пытался отмахаться стрелой: к сожалению, на лук у него не было денег.
Орчиха, не ожидавшая такой прыти от ромашки, замерла в недоумении. Она перевела взгляд на убитого им (растением) орка и открыла от неожиданности рот. Тот смотрел на нее и держал натянутую стрелу. В эти последние минуты она восхищалась им, как никогда ранее, потому что только хорошо тренированный орк мог натянуть стрелу, не имея лука. Прошла какая-то секунда, она открыла глаза, и перед ней стоял орк с пронзенной его стрелой. И в эту секунду восхищение её превысило все мыслимые пределы, потому что хорошо натренированный орк может не только натянуть стрелу, но и застрелиться ею. Он все еще держал раскинутые в сторону руки спиной к ней и упал. А ведь только очень-очень хорошо натренированный орк может так замечательно владеть своей анатомией…
Она так увлеклась своими переживаниями, что не заметила, как Леголас подобрался к ней со спины её возлюбленного (встал на спину и подобрался). Однако он нанес ей две серьезных раны, и она ОЧЕНЬ разозлилась. Причем вторая рана была моральная: зеленые отпечатки ступней на спине умершего по-геройски возлюбленного. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы на полянку не рухнул звездолёт в клубнях голубого дыма и не размазал всех присутствующих в лепёшку.
Слэшеры отдали честь ромашкам, причём как всегда чужую, и плотоядно поинтересовались, где здесь Леголас. Ромашки патриотично спрятались, всосавшись к гномам под землю. Гномы потом ещё долго думали, почему из потолка растут зелёные ромашки, и откуда так воняет краской. Впрочем, речь не о тяжёлой жизни гномов. Речь об эльфах. Об очень живучих эльфах, которые способны выбраться даже из-под давления слэшеров. И Леголас тем временем всё дальше уходил от места посадки звездолёта «/». Да, его ранили, но рана была не смертельна, да и смертельная рана не помешала бы ему галопом нестись в Раздол, чтобы принести мрачные известия о появлении голубого орудия Саурона.
В Раздоле всё было раздолбано и обдолбано, потому что там как раз гостили раздолбай Арагорн и долбоклюй Боромир. Вдвоём они задалбывали окружающих с двойной силой. Пока что они занимались только этим, потому что слэшеры до них ещё не успели добраться. Раньше слэшеров до них добрался Леголас, который долго и мучительно пытался протиснуть свои оттопыренные орками уши в дверной проём. Положение осложнялось тем, что за одним из ушей у него торчала малярная кисточка. Боромир и Арагорн, выпучив глаза, наблюдали за его потугами.
- Эй, пельмень, сын пельменя, - сказал Боромир, тыкая косяком в глаз соседа, - смотреть ты уже не можешь, так что просто зацени: мы докурились до Лохолесских принцев.
Арагорн не ответил ему. Он страдал, но не оттого, что у него в глазу тихо шипел бычок, а потому, что он не был эльфом и не мог страдать так возвышенно. Ему оставалось только фрустрировать и сублимировать, как простому смертному.
- Слэшеры идут! - просипел Леголас и, картинно взмахнув ушами, рухнул зелёной мордой на коричневый пол.
Пока баклан и пельмень пытались отскрести коричневый пол от зелёной морды, эльфы Раздола страдали – возвышенно, самозабвенно и сосредоточенно. Благо поводов для страдания было предостаточно: неутешительная сводка погоды, внезапно ушедшие в подполье ромашки, отсутствие зелёной краски, не работающий интернет и бесстыжее всевидящее багровое око Саурона. Даже два, что уже ни в какие ворота не лезло, впрочем, они и не стремились, вполне удовлетворившись подглядыванием в окна.
А между тем по следам зелёной краски слэшеры добрались-таки до Раздола. И, несмотря на то, что раздолбанный вид Раздола их не вдохновил, они утешились тем, что декорации - это не главное, и приступили к исполнению своих слэшерских функций. Ловко дирижируя косыми слэшными палочками, они поделили между собой эльфов и, истекая слюнями, начали писать NC-люди столько не живут, причём с натуры.
Боромира и Арагорна тоже не обделили вниманием. Воткнутый в глаз бычок сыграл в половой жизни Арагорна роковую роль, за страдания его определили в пассивные, зато Боромир был этим весьма доволен. Впрочем, он вообще в последнее время был до странности счастливый. Мы хотели бы вставить тут детальное описание, что и как у них было, но речь у нас всё ещё об эльфах и их печальной судьбе на примере Леголаса. Бедняга, несмотря на свою зеленомордость, потрепанность и ушибленность слэшерским звездолетом, оставался для слэшеров лакомым Легсулечкой. Правда, в связи с некоторой своей задрипанностью и следами непродолжительной, но тяжелой половой жизни (Боромир и Арагорн не слишком ласково отделяли фасад Лихолесского принца от пола) на физиономии, его взяли под крыло ангстовики-бдсмщики. Они же, отряхнув эльфострадальца от щепок, осчастливили его пейрингом с самим Сауроном.
Саурон, естественно, следил за своими темно-голубыми силами. И поэтому осчастливленным оказался не только лампусик-пампусик Легсулечка. Саурон тоже позеленел лицом и выпучил глаза. Внезапно глаза того, выкатились от ужаса. Саурон, спохватившись, принялся их ловить, чтобы вкатить обратно, но поймал только один: второй оказался затоптанным печальными эльфами-беженцами из захваченного слэшерами Раздола.
- В конце останется только один, - философски заметил Саурон, вставляя уцелевшее багровое око на место. Место он решил подобрать повыше и понедоступнее, чтоб диапазон приема Web-камеры был пошире. Обезопасив таким образом свой глазик и на всякий случай перепроверив нычку с телефонными кабелями, Саурон отправился мочить слэшеров.
Мы с удовольствием поведали бы о роковой моче Саурона, но, к сожалению, это был рассказ о печальной судьбе эльфов.

Оби-Ван был озабочен. Если не сказать хуже. Он подозревал, что в последние несколько лет за ним кто-то следит. Следы были мокрые и пахли тиной. Оби-Ван несколько раз с пристрастием осматривал и обнюхивал собственные ноги, но следы к тому же были на четыре размера длиннее и на два – шире. Джедай терялся в догадках.
В данный период своей жизни Оби-Ван Кеноби был все еще более-менее. Скорее, правда, менее, чем более. Поэтому после таких акробатических упражнений, как осмотр собственных ступней, у него долго болела поясница, двоилось в глазах и что-то кололо в сердце.
«Может быть, это предчувствие любви?..» - думал Оби-Ван. Иногда, правда, кололо не в сердце, а в желудке. Когда очередной такой приступ коликов стал настолько невыносимым, что даже Сила оказалась перед ним бессильна, отчаявшийся Кеноби все-таки решился на визит к врачу.
- Молодой человек, это не любовь, а старость, - холодно констатировал безжалостный доктор, брезгливо стягивая резиновые перчатки и проводя дезинфекцию помещения и инструментов: градусника, стетоскопа, зеркальца и вантуза.
- И что же мне делать? – растерянно спросил Оби-Ван, не сводя настороженного взгляда с вантуза и несколько нервно поерзывая. Вообще-то он не надеялся на ответ, зато очень рассчитывал на то, что это последний медицинский осмотр в его жизни. Кеноби и спрашивать-то ничего не собирался, но вид остро заточенной рукоятки вантуза завладел не только его сознанием, но и бессознательным тоже.
- Лучше питайтесь, чаще гуляйте, занимайтесь се…спортом, например, плаванием – в общем, наслаждайтесь жизнью. – Доктор жестом профессиональной фотомодели откинул серебристую челку со лба, чтобы пациенту лучше было видно зверское поблескивание его очков.
- Се.. се… се… сепасибо, - тихо прошелестел Оби-Ван и, соскользнув с гинекологического кресла, сквознячком вымелся за дверь.
Из-за глухого сердцебиения и подступающих колик Кеноби не помнил, как добрался до своей кельи. А может, и не кельи. А может, и не своей. С тех пор, как Эничка, громко хлопнув дверью храма, ушел на Темную Сторону выспаться (ему надоел Свет) и загореть, храм пребывал в запустении, но Оби-Ван все равно оставался там жить, потому что больше было негде.
Измученный Кеноби  прикрыл дверь, прикрыл глаза. Наконец-то он в безопасности, вне досягаемости докторов и их страшных инструментов…
Но насладиться этим прекрасным ощущением ему помешали странные шлёпающие звуки. Что-то взбулькнуло, квакнуло, и Оби-Ван, прежде, чем включилось его сознание, опять пошел на поводу у несознательного бессознательного, а именно – попытался прослушать собственный желудок на предмет колик, приложившись к животу ухом.
Живот многозначительно молчал, зато позвоночник материл джедая на чем Штирлиц стоит за недостаточную «сепортивную» подготовку. Оби-Ван краснел и оправдывался эмоциональным раздраем после гибели любимого. Учителя. Дцать лет назад. Позвоночник проникся сочувствием и позволил джедаю разогнуться.
Оби-Ван наконец сообразил приоткрыть глаза, а затем и дверь.
МОЯ ТВАЯ ЛЮБИТЬ!
Надпись была вытоптана по всей длине коридора все теми же мокрыми зелеными следами. Запах водорослей стоял в воздухе как животрепещущий вопрос. Животрепетало также в желудке Кеноби, и, кажется, подступали колики. В этих словах джедаю виделась отнюдь не призрачная угроза…

Он любил, он страдал, он желал, он мечтал, он следил. Его нежное гунганское сердце трепетало от страсти так громко, что надо было быть Оби-Ваном, чтобы не слышать этого…
Вообще-то, первоначально он отдал это самое сердце Квай-Гону, но тот умер, так и не успев принять этот искренний, драгоценный и мокрый  дар. Или же (иногда гунгана терзали смутные сомнения), напротив, умер, узнав.  Неразделенная любовь доставляла Джар-Джар Бинксу негунганские страдания. От горя у него болели даже уши, которые печально обвисли, символизируя. Пониже ушей печально болтался язык, который еще помнил нежное прикосновение мозолистых пальцев Квай-Гона в столовой Шми Скайвокер на Татуине. Отчаявшись, гунган пытался заниматься самоудовлетворением, то разминая язык, то пытаясь его выдернуть, чтобы он больше не напоминал о ласках возлюбленного. Однако это не приносило ничего, кроме боли, язык не желал ни удовлетворяться, ни выдергиваться, только отвис ниже колен. Чтобы язык не мешал Джар-Джар Бинксу потерянно бродить повсюду в мыслях о счастье, которое он потерял, не успев приобрести, гунган закатывал язык обратно, накручивая на карандаш.
Любовь, однако, требовала реализации. Доктор бы, конечно, сказал, что это не любовь, но Бинкс его не спрашивал: доктор был самым счастливым человеком на всей планете, потому что являлся единственным, которого Бинкс, памятуя о вантузе, не любил и даже побаивался.
Любить Эничку было бесполезно, потому что все трогательные чувства гунгана разбивались о черную броню черного непонимания черного Энички. Незадолго до своего окончательного исчезновения из жизни Джар-Джар Бинкса Энакин даже отправился на планету, где из жидкости была только кипящая лава, в расчете на то, что, если гунган и доплывет до него, то уже жареный. Сгореть от любви, конечно, было бы очень романтично, но не практично. Не находя иного выхода, чувства Джар-Джара в конце концов излились на любимого ученика безвременно погибшего Квай-Гона.  Несколько раз он пытался признаться Кеноби в своих чувствах, но язык, запутавшийся в коленях, не слушался его.
Ему оставалось только косвенно выражать свою любовь, наблюдая за Оби-Ваном со стороны. Доктор бы, конечно, сказал, что это называется вуайеризм, но его никто не спрашивал.
Больше всего Джар-Джар Бинкса радовали сцены омовения предмета его тайной страсти в храмовом бассейне, но они происходили редко, пару раз в год по большим храмовым праздникам.  Ему нравилось смотреть на Бена в брызгах воды. На его волосатую, мускулистую грудь, крепкие ягодицы и… все остальное, свисающее изящными складками вокруг груди и ягодиц. В зараженном любовию воображении гунгана джедай приобретал такие привлекательные черты, как длинные перепончатые ласты, большие мягкие уши, чувственные губы, весом по полкило каждая, нежно-зеленая бородавчатая кожа и взрезающий воды бассейна спинной плавник. Сложно, правда, сказать, что из этого не соответствовало действительности, потому что Светлая Сторона Силы и нелюбовь к мытью, как известно, меняют облик джедаев, и подтверждением тому служит Магистр Йода…
Сегодняшний день был счастливым проблеском в череде серых будней: объект гунганьих воздыханий решил последовать совету доктора и сейчас, нервно озираясь, вздрагивая от каждого шороха и с трудом волоча мускулистые груди по храмовым дорожкам, пробирался к бассейну. Затаив дыхание и несколько нервенно посасывая карандаш с намотанным на него языком, Бинкс спрятался среди околобассейной растительности. Он готов был взорваться от наслаждения, получаемого им от собственных ласк и от сцены купания джедая, когда понял, что бассейн его опередил. Водоем взорвался тучей голубых искр, разбрызгивая во все стороны благоухающую тиной воду. Язык гунгана среагировал быстрее самого гунгана, метнувшись в темные воды и пытаясь нащупать драгоценное тело возлюбленного…

Благодаря паранойе Оби-Ван все реже расставался с лайтсейбером, и даже купаться полез вместе с ним. Кеноби давно уже не использовал свой световой меч, поэтому совсем забыл о технике безопасности, так что неудивительно, что при первом же погружении в воду меч закоротило, а джедая закоротило вместе с ним. Захлебываясь и теряя сознание, Оби-Ван почувствовал, как что-то тентакливидное обвивается вокруг правой щиколотки и тянет назад к свету. Он отдался ощущению нежного пошкрябывания тентакля о кожу и соскользнул в небытие…
Бессознательный Оби-Ван был так беззащитен, так молчалив, так покорен… В его перекошенном лице с застрявшими в бороде водорослями гунгану виделась благодарность и полная взаимность.
- Моя твою любить, - на всякий случай пробулькал Бинкс, и, поскольку джедай снова промолчал, он счел это знаком согласия и добавил: - Прямо сейчас.
Дело пахло тиной и энцой. А может, это пах не успевший помыться и постирать одежду Оби-Ван…
Дрожащими от волнения и едва сдерживаемой страсти перепончатыми пальцами гунган потянулся к одежде Кеноби. Это было так мило:
завязочки ширинки были украшены маленькими золотыми колокольчиками.
- Шалунишка, - ласково прошепелявил Джар-Джар джедаю на мокрое ушко. Он не знал, что эти колокольчики были не просто украшением джедайских штанов, это была звуковая сигнализация, от звона которой Оби-ван пришел в себя – и тут же, увидев похотливую гунганью морду, нависшую над ним, захотел вернуться обратно…
Поняв, какое зрелище предстало глазам юноши (в понимании гунгана), губы поспешили выразить своё отношение к происходящему и расплылись в блаженной улыбке Улыбка должна была быть непринужденной и призвана была расслабить джедая, но помешал язык, от смущения завязавшийся узлом под коленкой.
Забыв про радикулит, желудочные колики и предписания врача, Кеноби вскочил, нервно застегивая звенящую ширинку, и резво рванул в космопорт за билетом в один конец до Татуина. Да, может быть, там была ужасная экология и хатты, зато там не было воды, зеленой тины и блаженных улыбок похотливых гунганов. От паранойи он так и не излечился: до самой смерти Кеноби мерещились странные ушастые тени, которые бродили среди барханов, приветливо помахивая отвисшим языком и бормоча смутные угрозы, вроде «Моя твоя скоро-скоро полюбить…»
Но не все то глюки, что мерещилось старому Бену в пустыне. Потому что влюбленный гунган, зализав кое-как свои сердечные раны, последовал за своей любовью в татуинские пески. Дальнейшая судьба его неизвестна. Поговаривают, что он, решив стать кораблем пустыни, замаскировался под банту и прибился к одному из многочисленных тускенских племён…